Тургенев: Касьян с красивой Мечи. «Касьян с Красивой мечи

Сборник И. С. Тургенева «Записки охотника» называют жемчужиной мировой литературы. Как справедливо заметил А. Н. Бенуа: «Это в своем роде, печальная, но глубоко волнующая и полная энциклопедия о русской жизни, русской земле, русском человеке». Особенно явно это просматривается в рассказе Касьяна с Красивой Мечи: «Взойдешь на холм, - и река-то, и луга, и лес. Далече видно, далече».

Анализ произведения

Рассказ «Касьян с Красивой Мечи», с кратким содержанием которого мы познакомимся в этой статье, был написан в 1851 году. В нем автор освещает еще одну сторону жизни народа - правдоискательство, характерное для того времени. Крепостной строй не смог подавить в крестьянине чувство патриотизма и любви к родине. Касьян, исходивший пол России восхищается красотой русской земли: бывал он в «Синбирске - славном граде», ходил в «Москву - золотую маковку». Приходилось ему бывать и на «Оке-кормилице», и на «Цне-голубке» и на «Волге-матушке». Многие «крестьяне в лаптях» бродят по миру и «правоты ищут». И свой рассказ, полный любви к родной земле, Касьян заканчивает словами, что «нет справедливости в человеке».

Патриотическое чувство главного героя сливается с жалостью к «добрым хрестьянам», закрепощенным барами. И представляет Касьян места свободные, где «живет птица Гамаюн», листья там зимой «с дерев» не сыплются, а человек живет «в довольстве и справедливости». Когда он рассказывает охотнику о своих мечтах, речь его становится «обдуманно-торжественно». Как показывает анализ и содержание «Касьяна с Красивой Мечи, Тургенев сделал «правдоискательство» основной темой произведения. Таким образом, он показал антикрепостническое настроение героев, так как в полный голос об этом говорить нельзя было.

Но правдоискательство народа неразрывно связано с социальной несправедливостью. Касьян, которого переселили с Родной Красивой Мечи по той причине, что барин там выкупил землю, отвергает право собственности на землю, считая, что это нарушает божьи законы. Поэтому он и отнесся с недоверием к охотнику, барину, одетому в «немецкое платье» и молчал всю дорогу. И, конечно, не остается незамеченной любовь Касьяна к природе, она принимает какой-то возвышенный, религиозный характер.

Особенности повествования

Наряду с идейным содержанием, «Записки охотника» имеют еще одну особенность, - образ охотника - рассказчика, от лица которого ведется повествование. Он не посторонний наблюдатель событий, а их участник, который не скрывает своего отношения к героям и никогда не остается безучастным к их поведению, чем и делится с читателем, как бы вовлекая его в происходящие события. Автор не называет читателю его имени. Приступая к краткому содержанию «Касьян с Красивой Мечи», назовем его условно «рассказчик».

Печальное шествие

Возвращаясь с охоты летним облачным днем, рассказчик дремал в тряской тележке. Но тут внимание его привлекли беспокойные движения кучера, - он задергал вожжами и стал покрикивать на лошадей. Оглядевшись, рассказчик увидал на узкой тропинке, которая пересекала их дорогу, похоронную процессию. В телеге ехали священник и дьячок, за телегой несли гроб четыре мужика, за ними шли две женщины и та, что помоложе, однообразно и безнадежно голосила.

Кучер погнал лошадей, чтобы опередить процессию, встретить покойника на дороге - плохая примета. Но не отъехали и ста шагов, как телега накренилась. Кучер, махнув рукой, сказал, что сломалась ось. Пока он прилаживал колесо, чтобы доехать до Юдиных выселок, печальное шествие поравнялась с ними. Безмолвно проводив их взглядом, кучер сказал: «Мартына-плотника хоронят». Приладив колесо, он предложил рассказчику сесть в телегу, чтобы потихоньку добраться до выселок. Но тот, отказавшись, пошел пешком.

Юдины выселки

Продолжаем краткое содержание «Касьяна с Красивой Мечи». Шесть покосившихся избушек на выселках были поставлены, очевидно, недавно, так как не все были обнесены плетнем. На улице - ни души. В первой избе рассказчик никого не обнаружил, кроме кошки, и отправился во второй дом. Во дворе, на самом припеке, лежал мальчик. Неподалеку, под навесом, стояла худая лошаденка. Он подошел к спящему ребенку, и стал его будить. Тот поднял голову и, увидев барина, сразу вскочил на ноги, спрашивая: «Что надо?».

Изумленный его наружностью, рассказчик не сразу ответил на вопрос. Перед ним стоял карлик лет пятидесяти со сморщенным лицом, едва заметными глазками, взгляд которых был так же странен, как и их обладатель. Придя в себя, он объяснил карлику, что им нужно достать новую ось. Странный старичок, узнав, что он охотник, на удивление молодым голосом, сказал, что пташек стрелять нехорошо. Оси у него нет, но можно сходить за ней на ссечки (на вырубку). Нехотя встав, старик вышел на улицу. Кучер, завидев старика, сообщил, что Мартын-плотник умер, и поинтересовался, отчего же он, Касьян, его не вылечил? Кучер запряг Касьянову лошадку, и они отправились в путь.

Касьян

Краткое содержание произведения «Касьян с Красивой Мечи» рассказчик продолжает описанием их с Касьяном поездки на ссечку. Лошадка, на удивление, бежала скоро. Да и Касьян шагал проворно, оправдывая свое прозвище Блоха. Доехав до ссечек, им удалось у приказчиков раздобыть ось. Рассказчик знал, что на вырубках частенько водятся тетерева, и отправился поохотиться. Касьян, молчавший всю дорогу, вдруг напросился идти с барином. По пути он срывал какие-то травки, и странным взглядом поглядывал на своего попутчика, который забыв про охоту, смотрел все больше на Касьяна. Тот перекликался с птицами, а они, совершенно не боясь карлика, кружили над ним. Не найдя ни какой дичи, охотники отправились на соседние вырубки. Завидев коростеля, рассказчик выстрелил, а Касьян прикрыв глаза ладонью, шептал: «Грех это, грех».

Нестерпимая жара загнала их в рощу. Так как Касьян собеседником был никаким и по-прежнему молчал, рассказчик прилег отдохнуть под дерево. К его удивлению, старик первым заговорил, объясняя, что лесную птицу грех убивать, домашняя - другое дело, она Богом определена для человека. Речь Касьяна звучало торжественно и странно, не по-мужицки. Он рассказал, что ловит соловьев для удовольствия человеческого, не продает, а отдает. Касьян был грамотным, но бессемейным. Переселили их сюда с Красивой Мечи. Очень тосковал по родным краям. Иногда лечит людей травами, за это его называют лекарем, с чем он категорически не согласен. Мартына ему спасти не удалось, потому как обратились они к Касьяну слишком поздно, - плотник был уже не жилец. Побывал старик во многих городах, и другие крестьяне по миру ходят, правды ищут. «Справедливости нет в человеке», - подытожил он и тихонько запел.

Аннушка

Продолжим краткое содержание «Касьяна с Красивой Мечи» встречей с Аннушкой. Касьян вздрогнул и стал пристально всматриваться в чащу. Рассказчик оглянулся и увидел маленькую девчушку в синем сарафане с плетеным кузовком в руках. Старик ласково подозвал ее. Когда она подошла ближе, стало видно, что лет ей 13 - 14. Просто она была худенькой, маленькой, стройной и очень похожей на Касьяна: те же ловкие движения, острые черты и лукавый взгляд. На вопрос, не его ли это дочь, Касьян небрежно ответил, что сродственница. При этом во всем облике его читалась любовь и нежность.

Рассказ Ерофея

Завершает краткое содержание «Касьяна с Красивой Мечи» возвращение охотников. Охота не удалась, и они повернули на выселки. Дорогою Касьян сказал, что это он отвел дичь. Убедить его в том, что это невозможно, рассказчику не удалось. На выселках его ждал Ерофей, недовольный тем, что ему не удалось раздобыть что-нибудь съестное. Аннушки в избе не было, но кузовок с грибами стоял. Кучер приладил новую ось, и они выехали с выселок. Дорогой Ерофей ему рассказал, что знает Касьяна давно. Чудной он человек, с дядьями своими работал, потом стал дома жить, но не сиделось ему - «уж точно блоха». То молчит как сыч, то вдруг заговорит невесть о чем. Но поет очень хорошо. Аннушка его - сирота, и матери ее никто не знает. Но девушка хорошая растет, Касьян в ней того и гляди - грамоте учить вздумает. Дорогою Ерофей несколько раз останавливался, чтобы облить водой разгоряченную ось. Уже затемно они вернулись домой.

Вывод

Что нужно отметить, прочитав краткое содержание «Касьяна с Красивой Мечи»? Тургенев показал, через образ Касьяна, что крестьянину свойственна любовь к природе, в ней он черпает свои силы, она дарит ему мечты о лучшей жизни и свободе. Касьян слился с ней настолько, что и в лесу-то ведет себя, как в родном доме: то «срывал какие-то травки», то «перекликался» с птицами. Это обуславливает в таких людях необыкновенную силу духа, которой лишен человек, выпавший из природы. Поэтому и глубокие эстетические чувства Касьяна неотделимы от вольнолюбивых идеалов. Он мечтает о привольных местах, где была бы не только плодородная земля, но луга, леса, поля и реки. Как на Красивой Мечи - чтобы открывались взору безбрежные дали.

Иван Сергеевич Тургенев

«Касьян с Красивой мечи»

Душным летним днём я возвращался с охоты в тряской тележке. Вдруг кучер мой забеспокоился. Взглянув вперёд, я увидел, что путь нам пересекает похоронный обоз. Это была дурная примета, и кучер стал погонять лошадей, чтобы успеть проехать перед обозом. Мы не проехали и ста шагов, как у нашей тележки сломалась ось. Между тем покойник нагнал нас. Кучер Ерофей сообщил, что хоронят Мартына-плотника.

Шагом мы добрались до Юдиных выселок, чтобы купить там новую ось. В выселках не было ни души. Наконец я увидел человека, спящего посреди двора на самом солнцепёке, и разбудил его. Меня поразила его наружность. Это был карлик лет 50-ти со смуглым, сморщенным лицом, маленькими карими глазками и шапкой густых, курчавых, чёрных волос. Его тело было тщедушно, а взгляд необыкновенно странен. Голос его был удивительно молод и по-женски нежен. Кучер назвал его Касьяном

После долгих уговоров старик согласился проводить меня на ссечки. Ерофей запряг Касьянову лошадку, и мы тронулись в путь. В конторе я быстро купил ось и углубился в ссечки, надеясь поохотиться на тетеревов. Касьян увязался за мной. Недаром его прозвали Блохой: он ходил очень проворно, срывал какие-то травки и поглядывал на меня странным взглядом.

Не наткнувшись ни на один выводок, мы вошли в рощу. Я лёг на траву. Вдруг Касьян заговорил со мной. Он сказал, что домашняя тварь богом определена для человека, а лесную тварь грешно убивать. Речь старика звучала не по-мужичьи, это был язык торжественный и странный. Я спросил Касьяна, чем он промышляет. Он ответил, что работает плохо, а промышляет ловом соловьёв для удовольствия человеческого. Человек он был грамотный, семьи у него не было. Иногда Касьян лечил людей травами, и в округе его считали юродивым. Переселили их с Красивой Мечи года 4 назад, и Касьян скучал по родным местам. Пользуясь своим особым положением, Касьян обошёл пол-России.

Вдруг Касьян вздрогнул, пристально всматриваясь в чащу леса. Я оглянулся и увидел крестьянскую девочку в синем сарафанчике и с плетёным кузовком на руке. Старик ласково позвал её, называя Алёнушкой. Когда она подошла поближе, я увидел, что она старше, чем мне показалось, лет 13-ти или 14-ти. Она была маленькой и худенькой, стройной и ловкой. Хорошенькая девочка была поразительно похожа на Касьяна: те же острые черты, движения и лукавый взгляд. Я спросил, не его ли это дочь. С притворной небрежностью Касьян ответил, что она его родственница, при этом во всём его облике была видна страстная любовь и нежность.

Охота не удалась, и мы вернулись в выселки, где меня с осью ждал Ерофей. Подъезжая ко двору, Касьян сказал, что это он отвёл от меня дичь. Я так и не смог убедить его в невозможности этого. Через час я выехал, оставив Касьяну немного денег. По дороге я спросил у Ерофея, что за человек Касьян. Кучер рассказал, что сначала Касьян со своими дядьями ходил в извоз, а потом бросил, стал жить дома. Ерофей отрицал, что Касьян умеет лечить, хотя его самого он вылечи от золотухи. Алёнушка же была сиротой, жила у Касьяна. Он не чаял в ней души и собирался учить грамоте.

Мы несколько раз останавливались, чтобы смочить ось, которая нагревалась от трения. Уже совсем завечерело, когда мы вернулись домой. Пересказала Юлия Песковая

Однажды летом я возвращался после охоты на тряской тележке. Мы с кучером заметили, что наш путь вот-вот пересечет похоронная процессия. Так как такое событие является поганой приметой, кучер погнал лошадей быстрее, чтобы успеть проскочить похоронный обоз. Такого ретивого галопа не выдержала ось нашей тележки и переломилась. Покойник нагнал нас, и мы узнали, что хоронят плотника.

Чтобы купить новую ось, мы пешком отправились в Юдины выселки. Складывалось такое впечатление, что в поселении не было людей, но вот я заметил спящего на солнцепеке человека. Выглядел человек очень необычно, он походил на пожилого карлика, тело его не отличалось силой, а голос был нежный, почти что женский. Кучер сказал, что мужчину зовут Касьяном.

Мне удалось уговорить старика проводить меня в контору, в которой я мог бы купить ось для телеги. Также я договорился с Касьяном о том, что он покажет мне путь на сечки, где можно будет поохотиться на дичь. Касьян согласился, однако проведя меня до места назначения, уходить не стал, и увязался за мной. Я слышал, что Касьяна прозвали «блохой» и теперь видел почему: он передвигался необычайно проворно и срывал при этом травы и цветы.

Когда мы уже пришли на место охоты, и я устроил засаду на дичь, Касьян начал рассказывать мне, что лесных животных убивать грешно, ведь бог определил для пользования человека тварь домашнюю. Говорил Касьян как-то торжественно. Я спросил карлика, чем он занимается и Касьян ответил, что ловит соловьев для богачей, а иногда лечит людей от различных травм. В губернии его считают юродивым.

Потом мы заметили симпатичную девчушку в синем сарафане, в руке она несла корзинку. Касьян назвал ее Аленушкой. Девочка подошла поближе, и стало ясно, что ей уже лет тринадцать и она очень похожа на Касьяна. Я спросил у карлика, не его ли это дочка, а он с напускной небрежностью ответил, что это просто родственница.

Моя охота не удалась, а потому мы вернулись в поселение. Кучер уже приладил ось к телеге, и мы собрались уезжать. На прощение Касьян сказал мне, что это именно отвел от меня животных.

Иван Сергеевич Тургенев

КАСЬЯН С КРАСИВОЙ МЕЧИ

Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника - дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.

Что там такое? - спросил я.

Кучер мой слез молча и не торопясь.

Да что такое?

Ось сломалась… перегорела, - мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.

Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.

Что теперь делать? - спросил я наконец.

Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника… Да.

И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.

Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом… Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.

Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.

А ты почему знаешь?

Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.

Он болен был, что ли?

Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.

И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.

Однако, - заметил я, - что ж нам делать?

Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу - подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.

Ну, что? - проговорил я наконец.

Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.

Куда же ты? - спросил я его не без изумления.

Извольте садиться, - спокойно отвечал он и подобрал вожжи.

Да как же мы поедем?

Уж поедем-с.

Да ось…

Извольте садиться.

Да ось сломалась…

Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.

И ты думаешь, мы доедем?

Кучер мой не удостоил меня ответом.

Я лучше пешком пойду, - сказал я.

Как угодно-с…

И он махнул кнутом. Лошади тронулись.

Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.

Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем. Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота. Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев - никто не отвечал мне. Я кликнул еще раз: голодное мяуканье раздалось за другой дверью. Я толкнул ее ногой: худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами. Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я отправился на двор, и там никого не было… В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял немного в сторону. Я перешел во вторую избу - и во второй избе ни души. Я на двор…

По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть. Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к спящему, начал его будить…

Он поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги… «Что, что надо? что такое?» - забормотал он спросонья.

Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.

Что надо? - спросил он меня опять.

Я объяснил ему, в чем было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз.

Так нельзя ли нам новую ось достать? - сказал я наконец, - я бы с удовольствием заплатил.

А вы кто такие? Охотники, что ли? - спросил он, окинув меня взором с ног до головы.

Охотники.

Пташек небесных стреляете небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам Божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?

Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, - он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.

Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, - как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.
Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника - дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.
- Что там такое? - спросил я.
Кучер мой слез молча и не торопясь.
- Да что такое?
- Ось сломалась… перегорела, - мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.
- Что теперь делать? - спросил я наконец.
- Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника… Да.
И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.
Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом… Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.
- Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.
- А ты почему знаешь?
- Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.
- Он болен был, что ли?
- Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.
- Однако, - заметил я, - что ж нам делать?
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу - подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.
- Ну, что? - проговорил я наконец.
Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
- Куда же ты? - спросил я его не без изумления.
- Извольте садиться, - спокойно отвечал он и подобрал вожжи.
- Да как же мы поедем?
- Уж поедем-с.
- Да ось…
- Извольте садиться.
- Да ось сломалась…
- Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
- И ты думаешь, мы доедем?
Кучер мой не удостоил меня ответом.
- Я лучше пешком пойду, - сказал я.
- Как угодно-с…
И он махнул кнутом. Лошади тронулись.
Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.
Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем. Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота. Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев - никто не отвечал мне. Я кликнул еще раз: голодное мяуканье раздалось за другой дверью. Я толкнул ее ногой: худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами. Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я отправился на двор, и там никого не было… В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял немного в сторону. Я перешел во вторую избу - и во второй избе ни души. Я на двор…
По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть. Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к спящему, начал его будить…
Он поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги… «Что, что надо? что такое?» - забормотал он спросонья.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
- Что надо? - спросил он меня опять.
Я объяснил ему, в чем было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз.
- Так нельзя ли нам новую ось достать? - сказал я наконец, - я бы с удовольствием заплатил.
- А вы кто такие? Охотники, что ли? - спросил он, окинув меня взором с ног до головы.
- Охотники.
- Пташек небесных стреляете небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам Божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?
Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, - он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.
- Оси у меня нет, - прибавил он после небольшого молчания, - эта вот не годится (он указал на свою тележку), у вас, чай, телега большая.
- А в деревне найти можно?
- Какая тут деревня!.. Здесь ни у кого нет… Да и дома нет никого: все на работе. Ступайте, - промолвил он вдруг и лег опять на землю.
Я никак не ожидал этого заключения.
- Послушай, старик, - заговорил я, коснувшись до его плеча, - сделай одолжение, помоги.
- Ступайте с Богом! Я устал: в город ездил, - сказал он мне и потащил себе армяк на голову.
- Да сделай же одолжение, - продолжал я, - я… я заплачу.
- Не надо мне твоей платы.
- Да пожалуйста, старик…
Он приподнялся до половины и сел, скрестив свои тонкие ножки.
- Я бы тебя свел, пожалуй, на ссечки. Тут у нас купцы рощу купили, - Бог им судья, сводят рощу-то, и контору выстроили, Бог им судья. Там бы ты у них ось и заказал или готовую купил.
- И прекрасно! - радостно воскликнул я. - Прекрасно!.. пойдем.
- Дубовую ось, хорошую, - продолжал он, не поднимаясь с места.
- А далеко до тех ссечек?
- Три версты.
- Ну что ж! Мы можем на твоей тележке доехать.
- Да нет…
- Ну, пойдем, - сказал я, - пойдем, старик! Кучер нас на улице дожидается.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул:
- А, Касьянушка! здорово!
- Здорово, Ерофей, справедливый человек! - отвечал Касьян унылым голосом.
Я тотчас сообщил кучеру его предложение; Ерофей объявил свое согласие и въехал на двор. Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал лошадей, старик стоял, прислонись плечом к воротам, и невесело посматривал то на него, то на меня. Он как будто недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное посещение.
- А разве и тебя переселили? - спросил его вдруг Ерофей, снимая дугу.
- И меня.
- Эк! - проговорил мой кучер сквозь зубы. - Знаешь, Мартын-то, плотник… ты ведь рябовского Мартына знаешь?
- Знаю.
- Ну, он умер. Мы сейчас его гроб повстречали.
Касьян вздрогнул.
- Умер? - проговорил он и потупился.
- Да, умер. Что ж ты его не вылечил, а? Ведь ты, говорят, лечишь, ты лекарка.
Мой кучер видимо потешался, глумился над стариком.
- А это твоя телега, что ли? - прибавил он, указывая на нее плечом.
- Моя.
- Ну, телега… телега! - повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном… - Телега!.. А на чем же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое?
- А не знаю, - отвечал Касьян, - на чем вы поедете; разве вот на этом животике, - прибавил он со вздохом.
- На этом-то? - подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой руки в шею. - Ишь, - прибавил он с укоризной, - заснула, ворона!
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел на передней грядке, - Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал:
- И хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали. Ведь он такой, ведь он юродивец, и прозвище-то ему: Блоха. Я не знаю, как вы понять-то его могли…
Я хотел было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал тем же голосом:
- Вы только смотрите, того, туда ли он вас привезет. Да ось-то сами извольте выбрать: поздоровее ось извольте взять… А что, Блоха, - прибавил он громко, - что, у вас хлебушком можно разжиться?
- Поищи, может, найдется, - отвечал Касьян, дернул вожжами, и мы покатили.
Лошадка его, к истинному моему удивлению, бежала очень недурно. В течение всей дороги Касьян сохранял упорное молчание и на мои вопросы отвечал отрывисто и нехотя. Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом, на скорую руку перехваченным плотиной и превращенным в пруд. Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков, с белыми, как снег, зубами, сладкими глазами, сладкой и бойкой речью и сладкоплутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки. Я думал, что Касьян останется при лошади, будет дожидаться меня, но он вдруг подошел ко мне.
- А что, пташек стрелять идешь? - заговорил он, - а?
- Да, если найду.
- Я пойду с тобой… Можно?
- Можно, можно.
И мы пошли. Вырубленного места было всего с версту. Я, признаюсь, больше глядел на Касьяна, чем на свою собаку. Недаром его прозвали Блохой. Его черная, ничем не прикрытая головка (впрочем, его волосы могли заменить любую шапку) так и мелькала в кустах. Он ходил необыкновенно проворно и словно все подпрыгивал на ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, совал их за пазуху, бормотал себе что-то под нос и все поглядывал на меня и на мою собаку, да таким пытливым, странным взглядом. В низких кустах, «в мелочах», и на осечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на лету. Касьян их передразнивал, перекликался с ними; поршок полетел, чиликая, у него из-под ног - он зачиликал ему вслед; жаворонок стал спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, - Касьян подхватил его песенку. Со мной он все не заговаривал…
Погода была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде; но жара все не унималась. По ясному небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением; они таяли, эти облака, и от них не падало тени. Мы долго бродили с Касьяном по ссечкам. Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели семьями. Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы ивана-да-марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, - другой тени не было нигде. Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется, - все весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, - обрадуешься ему… но вот уж он опять замер, и все опять стихло. Одни кузнечики дружно трещат, словно озлобленные, - и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук. Он идет к неотступному жару полудня; он словно рожден им, словно вызван им из раскаленной земли.
Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы наконец до новых ссечек. Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву, и мелкий кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево…
Долго не находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, полетел коростель. Я ударил; он перевернулся на воздухе и упал. Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он шептал: «Грех!.. Ах, вот это грех!»
Жара заставила нас наконец войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки. Касьян присел на толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно-ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плеса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот вдруг все это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, - все заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби. Вы не двигаетесь - вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
- Барин, а барин! - промолвил вдруг Касьян своим звучным голосом.
Я с удивлением приподнялся; до сих пор он едва отвечал на мои вопросы, а то вдруг сам заговорил.
- Что тебе? - спросил я.
- Ну, для чего ты пташку убил? - начал он, глядя мне прямо в лицо.
- Как для чего? Коростель - это дичь: его есть можно.
- Не для того ты убил его, барин: станешь ты его есть! Ты его для потехи своей убил.
- Да ведь ты сам небось гусей или куриц, например, ешь?
- Та птица Богом определенная для человека, а коростель - птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой, и речной твари, и болотной, и луговой, и верховой, и низовой - и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая: пища ему другая и другое питье: хлеб - Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Я с удивлением поглядел на Касьяна. Слова его лились свободно; он не искал их, он говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая глаза.
- Так и рыбу, по-твоему, грешно убивать? - спросил я.
- У рыбы кровь холодная, - возразил он с уверенностию, - рыба тварь немая. Она не боится, не веселится: рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая… Кровь, - продолжал он, помолчав, - святое дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется… великий грех показать свету кровь, великий грех и страх… Ох, великий!
Он вздохнул и потупился. Я, признаюсь, с совершенным изумлением посмотрел на странного старика. Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно торжественный и странный… Я не слыхал ничего подобного.
- Скажи, пожалуйста, Касьян, - начал я, не спуская глаз с его слегка раскрасневшегося лица, - чем ты промышляешь?
Он не тотчас ответил на мой вопрос. Его взгляд беспокойно забегал на мгновение.
- Живу, как Господь велит, - промолвил он наконец, - а чтобы, то есть, промышлять - нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, - работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
- Соловьев ловишь?.. А как же ты говорил, что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь не надо трогать?
- Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, - сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
- Ты в Курск их ловить ходишь?
- Хожу я и в Курск и подале хожу, как случится. В болотах ночую да в залесьях, в поле ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни стрекочут… По вечеркам замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю сеткой кусты… Иной соловушко так жалостно поет, сладко… жалостно даже.
- И продаешь ты их?
- Отдаю добрым людям.
- А что ж ты еще делаешь?
- Как делаю?
- Чем ты занят?
Старик помолчал.
- Ничем я этак не занят… Работник я плохой. Грамоте, однако, разумею.
- Ты грамотный?
- Разумею грамоте. Помог Господь да добрые люди.
- Что, ты семейный человек?
- Нетути, бессемейный.
- Что так?.. Перемерли, что ли?
- Нет, а так: задачи в жизни не вышло. Да это все под Богом, все мы под Богом ходим; а справедлив должен быть человек - вот что! Богу угоден, то есть.
- И родни у тебя нет?
- Есть… да… так…
Старик замялся.
- Скажи, пожалуйста, - начал я, - мне послышалось, мой кучер у тебя спрашивал, что, дескать, отчего ты не вылечил Мартына? Разве ты умеешь лечить?
- Кучер твой справедливый человек, - задумчиво отвечал мне Касьян, - а тоже не без греха. Лекаркой меня называют… Какая я лекарка!.. и кто может лечить? Это все от Бога. А есть… есть травы, цветы есть: помогают, точно. Вот хоть череда, например, трава добрая для человека; вот подорожник тоже; об них и говорить не зазорно: чистые травки - Божий. Ну, а другие не так: и помогают-то они, а грех; и говорить о них грех. Еще с молитвой разве. Ну, конечно, есть и слова такие… А кто верует - спасется, - прибавил он, понизив голос.
- Ты ничего Мартыну не давал? - спросил я.
- Поздно узнал, - отвечал старик. - Да что! Кому как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, - словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
- Давно вас переселили к нам? - спросил я после небольшого молчания.
Касьян встрепенулся.
- Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы все жили на своих прежних местах, а вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, - царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
- А вы где прежде жили?
- Мы с Красивой Мечи.
- Далеко это отсюда?
- Верст сто.
- Что ж, там лучше было?
- Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь - и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь, точно, земля лучше; суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.