Hиколай Лесков - Очарованный странник. Очарованный странник

И на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.

После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом бедном, хотя и чрезвычайно старом русском посёлке, грустнее которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдалённые места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.

Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем случае непременно виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих сведений.

Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго будто выдерживали.

Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошёл и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели «расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить».

Какая же на это последовала резолюция?

М… н… не знаю, право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.

И прекрасно сделал, - откликнулся философ.

Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом человек солидный и религиозный.

А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.

Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.

Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.

Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ремённым поясом и в высоком чёрном суконном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах - этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого . Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на «чубаром» да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как «смолой и земляникой пахнет тёмный бор».

Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, «бывалого». Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.

Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко выпуская слово за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. - Я, что вы насчёт того света для самоубийцев говорите, что они будто никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться - это тоже пустяки, потому что есть такой человек, который все их положение самым лёгким манером очень просто может поправить.

Его спросили: кто же это такой человек, который ведает и исправляет дела самоубийц, после их смерти?

А вот кто-с, - отвечал богатырь-черноризец, - есть в московской епархии в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, - так он ими орудует.

Как же вам это известно?

А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митрополита Филарета.

Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это довольно сомнительно.

Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:

Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удивительного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому доказательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили?

Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю, и он от этого не отказался и начал следующее:

Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, - пьёт вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и оплакивает: «До чего, думает, я себя довёл, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыка сжалятся над моею несчастною семьёю и дочери жениха дадут, чтобы он на моё место заступил семью мою питал». Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдёт?» И стал он от этого часу ещё больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в келию двери отворяются. Они и окликнули: «Кто там?» - потому что думали, будто служка им про кого-нибудь доложить пришёл; ан, вместо служки, смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали, что это преподобный Сергий .

Владыка и говорят:

«Ты ли это, пресвятой отче Сергие?»

А угодник отвечает:

Владыко спрашивают:

«Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?»

А святой Сергий отвечает:

«Милости хощу».

«Кому же повелишь явить её?»

А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишён, и сам удалился; а владыко проснулись и думают: «К чему это причесть: простой это сон, или мечтание, или духоводительное видение?» И стали они размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник и доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, творящем житие с небрежением. Ну-с, хорошо: рассудили так его высокопреосвященство и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный час ко сну. Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки ещё в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот… такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить… Скачут… числа им нет, сколько рыцарей… несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в таком же уборе, и куда помахнет тёмным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыка не знают, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: «Терзайте, - говорит, - их: теперь нет их молитвенника», - и проскакал мимо; а за сим стратопедархом его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и все кивают владыке грустно и жалостно, и все сквозь плач тихо стонут: «Отпусти его! - он один за нас молится». Владыко как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он молится? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и говорит: «Я, владыко, как положено совершаю». И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, - говорит, - в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…» Ну, тут владыка и поняли, что то за тени пред ним в сидении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: «Ступай - изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого молился - молись», - и опять его на место отправили. Так вот он, этакий человек, всегда таковым людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить.

Кто из нас не изучал в школе творчество такого писателя, как Николай Семенович Лесков? «Очарованный странник» (краткое содержание, анализ и историю создания рассмотрим в этой статье) - самое известное произведение писателя. Именно о нем мы и поговорим дальше.

История создания

Повесть была написана в 1872 - 1873 годах.

В лето 1872 года Лесков по Ладожскому озеру путешествовал по Карелии на острова Валаам, где обитали монахи. В дороге ему пришла идея написать историю о страннике. Уже к концу года произведение было завершено и предложено к публикации. Называлось оно «Черноземный Телемак». Однако, Лесков получил отказ в публикации, так как произведение показалось издателям сыроватым.

Тогда писатель отнес свое творение в журнал «Русским мир», где его опубликовали под названием «Очарованный странник, его жизнь, опыт, мнения и приключения».

Прежде чем представить анализ Лескова («Очарованный странник»), обратимся к краткому содержанию произведения.

Краткое содержание. Знакомство с главным героем

Место действия - Ладожское озеро. Здесь встречаются путники, следующие к островам Валаама. Именно с этого момента можно будет начать анализ повести Лескова «Очарованный странник», так как здесь писатель знакомится с главным героем произведения.

Итак, один из путников, конэсер Иван Северьяныч, одетый в подрясник послушник, рассказывает о том, что с детства бог наделил его чудесным даром приручать лошадей. Спутники просят героя рассказать Ивана Северьяныча о своей жизни.

Именно эта история является началом основного повествования, ведь по своему строению произведение Лескова - это рассказ в рассказе.

Главный герой родился в в семье дворовой челяди графа К. С детства он пристрастился к лошадям, но однажды ради смеха забил монаха до смерти. Убитый начинает сниться Ивану Северьянычу и говорит, что тот обещан богу, и что будет он много раз погибать и ни разу не погибнет, пока не придет настоящая смерть и герой пойдет в чернецы.

Вскоре Иван Северьяныч поругался с хозяевами и решил уйти, прихватив лошадь и веревку. По дороге пришла к нему мысль о самоубийстве, но веревку, на которой он решил повеситься, обрезал цыган. Продолжаются скитания героя, которые приводят его в те места, куда татары пригоняют своих коней.

Татарский плен

Анализ повести «Очарованный странник» Лескова кратко дает нам представление о том, каким является герой. Уже из эпизода с монахом понятно, что человеческую жизнь он ценит невысоко. Но вскоре выясняется, что лошадь оказывается для него намного ценнее любого человека.

Итак, герой попадает к татарам, у которых есть обычай бороться за коней: садятся двое напротив и бьют друг друга плетьми, кто дольше продержится, тот и выиграл. Видит Иван Северьяныч чудного коня, вступает в сражение и насмерть забивает противника. Татары ловят его и «подщетинивают», чтобы тот не сбежал. Герой прислуживает им, передвигаясь ползком.

К татарам приходят двое, которые с помощью фейерверков запугивают их своим «огненным богом». Главный герой находит вещи приезжих, распугивает их фейерверками татар и вылечивает ноги снадобьем.

Должность конэсера

Иван Северьяныч оказывается один в степи. Показывает силу характера главного героя анализ Лескова («Очарованный странник»). В одиночку Ивану Северьянычу удается добраться до Астрахани. Оттуда его отправляют в родной город, где он у бывшего хозяина устраивается следить за лошадьми. О нем распространяет, слух как о волшебнике, так как герой безошибочно определяет хороших лошадей.

Об этом узнает князь, который берет Ивана Северьяныча к себе в конэсеры. Теперь герой выбирает для нового хозяина лошадей. Но однажды он сильно напивается и в одном из трактиров знакомится с цыганкой Грушенькой. Оказывается, что та приходится любовницей князю.

Грушенька

Анализ Лескова («Очарованный странник») невозможно представить без эпизода смерти Грушеньки. Выясняется, что князь задумал жениться, а неугодную любовницу отправил на пчельню в лес. Однако девушка сбежала от охранников и пришла к Ивану Северьянычу. Грушенька просит его, к которому искренне привязалась и полюбила, утопить ее, потому что другого выхода у нее нет. Герой выполняет просьбу девушки, желая избавить от мук. Он остается один с тяжелым сердцем и начинает думать о смерти. Вскорости находится выход, Иван Северьяныч решает отправиться на войну, чтобы приблизить свою гибель.

В этом эпизоде не столько проявилась жестокость героя, сколько его склонность к странному милосердию. Ведь он избавил Грушеньку от страданий, утроив свои муки.

Однако на войне он не находит смерти. Напротив, его производят в офицеры, награждают орденом святого Георгия и дают отставку.

Вернувшись с войны, Иван Северьяныч находит работу в адресном столе справщиком. Но служба не ладится, и тогда герой уходит в артисты. Однако и здесь не смог найти себе места наш герой. И не отыграв ни одного спектакля, он покидает и театр, решив отправиться в монастырь.

Развязка

Решение уйти в монастырь оказывается верным, что подтверждает анализ. «Очарованный странник» Лескова (кратко изложенный здесь) - произведение с ярко выраженной религиозной тематикой. Поэтому не удивительно, что именно в монастыре Иван Северьяныч обретает покой, оставляют его душевные тяготы. Хотя иногда он видит «бесов», но молитвами удается их прогнать. Хоть и не всегда. Как-то в припадке он зарубил корову, которую принял за дьявольское орудье. За это был посажен монахами в погреб, где у него открылся дар пророчества.

Теперь же Иван Северьяныч отправляется в Словоки на богомолье к старцам Савватию и Зосиме. Окончив свою историю, герой впадает в спокойную сосредоточенность и ощущает таинственный дух, который открыт одним только младенцам.

Анализ Лескова: «Очарованный странник»

Ценность главного героя произведения в том, что он является типичным представителем народа. И в его силе и способностях раскрывается суть всей русской нации.

Интересна, в этом отношении, эволюция героя, его духовное развитие. Если в начале мы видим бесшабашного и беспечного лихого парня, то в конце повествования перед нами умудренный опытом монах. Но этот огромный путь самосовершенствования был бы невозможен без тех испытаний, что выпали на долю героя. Именно они побудили Ивана к самопожертвованию и стремлению искупить свои грехи.

Таков герой повести, что написал Лесков. «Очарованный странник» (анализ произведения также свидетельствует об этом) - история духовного развития всего русского народа на примере одного персонажа. Лесков как бы утвердил своим произведением мысль о том, что на русской земле всегда будут рождаться великие богатыри, которые способны не только на подвиги, но и на самопожертвование.

Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли. После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом бедном, хотя и чрезвычайно старом русском поселке, грустнее которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы. — Я уверен, — сказал этот путник, — что в настоящем случае непременно виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих сведений. Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго будто выдерживали. — Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели «расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить». — Какая же на это последовала резолюция? — М... н... не знаю, право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился. — И прекрасно сделал, — откликнулся философ. — Прекрасно? — переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом человек солидный и религиозный. — А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду. — Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может. Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства. Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах — этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого . Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на «чубаром» да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как «смолой и земляникой пахнет темный бор». Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, «бывалого». Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою. — Это все ничего не значит, — начал он, лениво и мягко выпуская слово за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. — Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться — это тоже пустяки, потому что есть такой человек, который все их положение самым легким манером очень просто может поправить. Его спросили: кто же это такой человек, который ведает и исправляет дела самоубийц, после их смерти? — А вот кто-с, — отвечал богатырь-черноризец, — есть в московской епархии в одном селе попик — прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, — так он ими орудует. — Как же вам это известно? — А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митрополита Филарета. Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это довольно сомнительно. Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал: — Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удивительного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому доказательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили? Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю, и он от этого не отказался и начал следующее: — Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, — пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и оплакивает: «До чего, думает, я себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыка сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место заступил семью мою питал». Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, — куда потом моя душа пойдет?» И стал он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в келию двери отворяются. Они и окликнули: «Кто там?» — потому что думали, будто служка им про кого-нибудь доложить пришел; ан, вместо служки, смотрят — входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали, что это преподобный Сергий . Владыка и говорят: «Ты ли это, пресвятой отче Сергие?» А угодник отвечает: «Я, раб божий Филарет ». Владыко спрашивают: «Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?» А святой Сергий отвечает: «Милости хощу». «Кому же повелишь явить ее?» А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишен, и сам удалился; а владыко проснулись и думают: «К чему это причесть: простой это сон, или мечтание, или духоводительное видение?» И стали они размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник и доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, творящем житие с небрежением. Ну-с, хорошо: рассудили так его высокопреосвященство и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный час ко сну. Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот... такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить... Скачут... числа им нет, сколько рыцарей... несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыка не знают, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: «Терзайте, — говорит, — их: теперь нет их молитвенника», — и проскакал мимо; а за сим стратопедархом его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и всё кивают владыке грустно и жалостно, и всё сквозь плач тихо стонут: «Отпусти его! — он один за нас молится». Владыко как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он молится? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и говорит: «Я, владыко, как положено совершаю». И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, — говорит, — в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь...» Ну, тут владыка и поняли, что то за тени пред ним в сидении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: «Ступай — изволили сказать, — и к тому не согрешай, а за кого молился — молись», — и опять его на место отправили. Так вот он, этакий человек, всегда таковым людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить. — Почему же «должен»? — А потому, что «толцытеся»; ведь это от него же самого повелено, так ведь уже это не переменится же-с. — А скажите, пожалуйста, кроме этого московского священника за самоубийц разве никто не молится? — А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, иные, сего не понимая, и о них молятся. На троицу, не то на духов день, однако, кажется даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал. — А их нельзя разве читать в другие дни? — Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те, думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, об этом говорить. — А в служении вы не замечали, чтобы эти молитвы когда-нибудь повторялись? — Нет-с, не замечал; да и вы, впрочем, на мои слова в этом не полагайтесь, потому что я ведь у службы редко, бываю. — Отчего же это? — Занятия мои мне не позволяют. — Вы иеромонах или иеродиакон? — Нет, я, еще просто в рясофоре . — Все же ведь уже это значит, вы инок? — Н...да-с; вообще это так почитают. — Почитать-то почитают, — отозвался на это купец, — но только из рясофора-то еще можно и в солдаты лоб забрить. Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а только пораздумал немножко и отвечал: — Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но только я уже стар: пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину. — Разве вы служили в военной службе? — Служил-с. — Что же, ты из ундеров, что ли? — снова спросил его купец. — Нет, не из ундеров. — Так кто же: солдат, или вахтер, или помазок — чей возок? — Нет, не угадали; но только я настоящий военный, при полковых делах был почти с самого детства. — Значит, кантонист ? — сердясь, добивался купец. — Опять же нет. — Так прах же тебя разберет, кто же ты такой? — Я конэсер. — Что-о-о тако-о-е? — Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я в лошадях знаток и при ремонтерах состоял для их руководствования. — Вот как! — Да-с, не одну тысячу коней отобрал и отъездил. Таких зверей отучал, каковые, например, бывают, что встает на дыбы да со всего духу навзничь бросается и сейчас седоку седельною лукою может грудь проломить, а со мной этого ни одна не могла. — Как же вы таких усмиряли? — Я... я очень просто, потому что я к этому от природы своей особенное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опомниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а правою кулаком между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у иной даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, — она и усмиреет. — Ну, а потом? — Потом сойдешь, огладишь, дашь ей в глаза себе налюбоваться, чтобы в памяти у нее хорошее воображение осталось, да потом сядешь опять и поедешь. — И лошадь после этого смирно идет? — Смирно пойдет, потому лошадь умна, она чувствует, какой человек с ней обращается и каких он насчет ее мыслей. Меня, например, лошадь в этом рассуждении всякая любила и чувствовала. В Москве, в манеже, один конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан, такую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зубищами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много людей погибло. Тогда в Москву англичанин Рарей приезжал, — «бешеный усмиритель» он назывался, — так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, говорят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу, но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее направил как должно. — Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали? — С божиею помощию-с, потому что, повторяю вам, я к этому дар имею. Мистер Рарей этот, что называется «бешеный укротитель», и прочие, которые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на другую сторону башкой мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как только англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: «Ничего, говорю, это самое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим. Англичанин этого не может постичь, а я постигну и помогу». Начальство согласилось. Тогда я говорю: «Выведите его за Дрогомиловскую заставу!» Вывели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в лощину к Филям, где летом господа на дачах живут. Я вижу: тут место просторное и удобное, и давай действовать. Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой, в однех шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от святого храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молодечество его сильно уважал и в него верил; а на том пояске его надпись заткана: «Чести моей никому не отдам». В руках же у меня не было никакого особого инструмента, как опричь в одной — крепкая татарская нагайка с свинцовым головком, в конце так не более яко в два фунта, а в другой — простой муравный горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я, а четверо человек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на которого-нибудь из них зубом не кинулся. А он, бес, видя, что на него ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится, сожрать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: «Тащите, говорю, скорее с него, мерзавца, узду долой». Те ушам не верят, что я им такое даю приказание, и глаза выпучили. Я говорю: «Что же вы стоите! или не слышите? Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри. Он испужался, думает: «Что это такое?» А я скорее схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он ёк да вперед, а и его картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а нагайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не даю ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде тесто размазываю, слеплю, зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам с обеих сторон нагайкой деру, чтобы понимал, что это не шутка... Он это понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился меня носить. Носил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так что чем он усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее плетью стараюсь, и, наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал коситься и язык изо рта вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох. — Издох однако? — Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда, об этом прослышав, к себе в службу приглашал. — Что же, вы служили у него? — Нет-с. — Отчего же? — Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше к этой части привык — для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная хитрость. — Какая же? — Хотел у меня секрет взять. — А вы бы ему продали? — Да, я бы продал. — Так за чем же дело стало? — Так... он сам меня, должно быть, испугался. — Расскажите, сделайте милость, что это еще за история? — Никакой-с особенной истории не было, а только он говорит: «Открой мне, братец, твой секрет — я тебе большие деньги дамп к себе в конэсеры возьму». Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: «Какой же секрет? — это глупость». А он все с аглицкой, ученой точки берет, и не поверил, говорит: «Ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть, то давай с тобою вместе ром пить». После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: «Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что...» — да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались. — Поэтому вы к нему и не поступили? — Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать. — А вы что же почитаете своим призванием? — А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много что происходил, мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес. — А когда же вы в монастырь пошли? — Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни. — И тоже призвание к этому почувствовали? — М... н...н...не знаю, как это объяснить... впрочем, надо полагать, что имел-с. — Почему же вы это так... как будто не наверное говорите? — Да потому, что как же наверное сказать, когда я всей моей обширной протекшей жизненности даже обнять не могу? — Это отчего? — Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал. — А чьею же? — По родительскому обещанию. — И что же такое с вами происходило по родительскому обещанию? — Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть. — Будто так? — Именно так-с. — Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь. — Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но только я иначе не могу-с, как с самого первоначала. — Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет. — Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь интересно, а извольте слушать.

«Очарованный странник» – повесть Николая Семеновича Лескова, состоящая из двадцати глав и созданная им в 1872-1873 годах. Написанная простым народным языком, она отображает гамму чувств русского человека, который не останавливается перед трудностями, но, преодолевая их, идет к намеченной цели.

Меню статьи:

Глава первая: Знакомство с Иваном Северьяновичем

В первой главе рассказывается, как по Ладожскому озеру плывет судно, среди пассажиров которого яркой личностью является монах, «богатырь-черноризец», знающий толк в лошадях. На вопрос, почему он стал монахом, мужчина отвечает так: воспротивился тому, что раньше все делал по родительскому обещанию.

Глава вторая: Предсказание убитого монаха

Голован – такую кличку дали Флягину Ивану Северьяновичу, потому что родился он с большой головой. Отец героя был кучером по имени Северьян, а матери он не помнит. История жизни, которую Иван рассказывает, вызывает смешанные чувства, ведь зло, совершенное Флягиным еще в детстве, повлекло за собой тяжелые последствия. Иван увидел безмятежно спящего монаха, и хлыстнул его кнутом, а тот с перепугу запутался в вожжах и попал под колесо. Так и умер бедный человек, а потом явился Головану во сне, пророчествуя «много раз будешь погибать и не погибнешь, пока не придет настоящая погибель, и тогда пойдешь в чернецы».

Прошло совсем немного времени, и Флягин оказался в ситуации, похожей на ту, в которой был убитый им монах: повис над пропастью на конце дышла, а потом сорвался вниз. Жив остался чудом, лишь потому, что упал на глиняную глыбу, по которой скатился, как на санках. Хозяев же при этом спас от неминуемой смерти, чем заслужил их расположение.


Глава третья: Жестокое наказание

На новых лошадях Иван возвратился домой к своим господам. И захотелось юноше завести на конюшне голубка и голубку. Радовался он птичкам, а когда они начали выводить голубят, стала охотиться за ними кошка. Рассердился Ваня и побил вредное животное, отрубив хвост. Жестоко поступил мальчик, и за это поплатился: его нещадно выпороли и выгнали из конюшни, а кроме того, заставили молотком бить камешки для дорожки сада. До того досадно стало Ване, что решил он повеситься. Хорошо, что попытка была неудачной – откуда ни возьмись, появился цыган с ножом и перерезал веревку. Предложил незнакомец Головану жить с ними, хотя и признался, что они воры и мошенники. Так судьба юноши неожиданно приобрела другое направление.


Глава четвертая: В роли няньки

Сразу же цыган заставил Ивана украсть из барской конюшни двух лошадей. Не хотелось мальчику воровать, но делать нечего – пришлось подчиниться, и умчались они на конях далеко.

Но недолго продолжалась дружба Ивана и цыгана, рассорились они из-за денег, и Флягин пошел своим путем. Оказавшись у заседателя, он рассказал свою историю и воспользовался его дельным советом: за плату приобрести себе отпускной. Так беглый юноша получил право пойти в город Николаев и наняться кому-то в работники.

Служить Ивану пришлось у одного барина – нянькой, хотя к такой должности мальчик был совершенно не готов. К удивлению, у Ивана хорошо получилось ухаживать за ребенком (который, кстати, был отнят у матери). Но однажды появилась сама мама и слезно просила отдать маленькое дитя. Голован не согласился, однако, позволил ей каждый день видеться с малышом. Так продолжалось, пока не появился нынешний муж женщины – офицер. Мама ребенка снова стала умолять Ивана сжалиться, чтобы малыш был с ней.

Глава пятая: Голован отдает ребенка

Однако Флягин был непреклонен, даже драться стал с офицером. А когда на дороге появился барин с пистолетом, Голован вдруг изменил свое решение. «Нате вам этого пострела! Только уже теперь и меня, – говорю, – увозите, а то он меня правосудию сдаст» – произнес он. И уехал с новыми господами. Только офицер побоялся держать у себя «беспаспортного» и дав ему 200 рублей, отправил восвояси.

Снова мальчику пришлось искать себе место под солнцем. Зашел он в трактир, выпил, а потом ушел в степь, где увидел известного коневода хана Джангар, который продавал лучших своих лошадей. За белую кобылицу двое татар даже начали дуэль – стегая друг друга плетьми.

Глава шестая: Дуэль

Последним продавать вывели каракового жеребенка, стоившего очень больших денег. И Иван предложил драться за него в дуэли с татарином по имени Савакирей, а когда тот согласился, применив хитрость, запорол его до смерти.

Избежав наказания за убийство, Флягин пошел с азиатами в степь, где в течение десяти лет лечил как людей, так и животных. Татары, чтобы Иван ни в коем случае не сбежал, придумали хитрый способ удержать его: подрезали кожу на пятках и, засыпав конских волос, зашили. После такой операции парень долго не мог нормально ходить, но, спустя время, приловчился.

Глава седьмая: Пленник у татар

Хотя и не хотел Иван жить пленником среди татар, а все же пришлось – у хана Агашимолы. Было у него две жены – татарки, Наташи, и от обоих родились дети, к которым герой не питал отцовских чувств. Его беспокоила сильная ностальгия по России.


Глава восьмая: Просьбы о помощи

Попутчики очень заинтересованно слушали монаха, и особенно их волновал вопрос, как же ему удалось уйти из плена. Иван ответил, что поначалу это казалось совершенно невозможным, но, спустя время, в душе стала теплиться надежда, особенно когда увидел русских миссионеров. Только не желали они внять его просьбам о помощи вызволить из неволи. Одного из них через время Флягин увидел мертвым и похоронил по христианскому обычаю.

Глава девятая: Освобождение из плена

Однажды к татарам прибыли люди из Хивы, которые желали приобрести лошадей. С целью запугать местных жителей они стали показывать, как могуч их огненный бог Талавфа и, поджегши степь, скрылись. Однако, уходя поспешно, забыли забрать ящик, где Иван обнаружил обыкновенные фейерверки. В его голове созрел план по освобождению: он начал запугивать татар пламенем и заставлял принять христианство. Кроме того, Голован отыскал едкую землю, чем и сумел вытравить у себя на ногах конский волос. После этого герою удалось сбежать. Через несколько дней он вышел к русским, но они тоже не желали принимать человека без паспорта. Герой пошел в Астрахань, но там пропил заработанные деньги, после чего попал в острог, а после его отправили на родину – в губернию. Дома граф, который уже овдовел, два раза высек скитальца и отдал ему паспорт. Наконец-то Иван почувствовал себя свободным человеком.

Глава десятая: Перемены к лучшему

Началась у Ивана более легкая жизнь: он ходил по ярмаркам, предлагая крестьянам свою помощь в выборе хорошей лошади. За это его благодарили деньгами и угощали. Узнав об особенном даре Ивана, его на три года нанял к себе князь, конэсером. Неплохо жилось в то время Флягину, только, жаль, иногда он сильно пил, хотя и очень хотел оставить этот порок.

Глава одиннадцатая: В трактире

Нередко Ивана тянуло выпить. Однажды с деньгами князя зашел он в трактир, где пристал к нему один человек, который просил водки.

К вечеру они оба были уже изрядно пьяными, несмотря на уверения нового собутыльника, что он обладает магнетизмом и может избавить от тяги к спиртному. Но, в конце концов, обоих любителей повеселиться выгнали из трактира.


Глава двенадцатая: «Аагнитезер»

В то время Голован даже не мог подозревать, что подстроено это специально, чтобы выманить у него деньги. «Магнетизер» тем временем пытался как можно искуснее ввести героя в состояние гипноза, даже давал так называемый «магнитный сахар» в рот. И добился своего.

Глава тринадцатая: Цыганка Груша

Усилиями нового знакомого темной ночью оказался Иван возле цыганского дома. Голован смотрит, что открыты двери, и взыграло в нем любопытство. Жалел потом, что вошел, да поздно было: обобрала его цыганка по имени Груша до нитки. Обольстился её чарами и красивыми песнями Иван, отдал добровольно все деньги князя.

Глава четырнадцатая: Разговор с князем

Магнетизер сдержал свое обещание: отвернуло Ивана от выпивки навсегда. Но в тот день он не помнил, как вернулся домой. На удивление, князь не сильно ругал Голована за утерянные деньги, ведь и сам проигрался. Признался Флягин, что пять тысяч все ушли цыганке, и услышал: «Я такой же, как ты, беспутный». Оказывается, когда-то князь за эту же самую цыганку Грушу отдал не пять, а пятьдесят тысяч.

Глава пятнадцатая: История князя

Князь, по словам Ивана Северьяныча, был человек добрый, но очень переменчивый. Он рьяно старался что-либо получить, а потом не ценил того, что обрел. За большой выкуп согласились цыгане отдать Грушу князю. Она жила в доме и пела песни им с Иваном. Но чувства князя быстро остыли к цыганке, в отличие от этой девушки, которая тосковала по нему. Скрывали от цыганки, что есть у князя любовь на стороне – Евгения Семеновна, которая была известна во всем городе и прекрасно играла на фортепиано. От этой любви родилась у князя дочка.

Однажды Иван был в городе и решил заехать к Евгении Семеновне. Туда же неожиданно прибыл и князь. Женщине пришлось спрятать Голована в гардеробной, и он стал невольным слушателем их разговора.

Глава шестнадцатая: Иван разыскивает Грушу

Речь шла о том, чтобы Евгения согласилась заложить дом, потому что князю, который решил купить суконную фабрику и торговать всевозможными яркими тканями, необходимы были для этого деньги. Но умная барыня поняла истинную причину просьбы князя: он хотел дать задаток, чтобы расположить к себе предводителя фабрики и затем взять в жены его дочь. Князь признал, что она права.

За первым возник второй вопрос: куда князь собирается деть цыганку, на что было высказано предположение: он поженит девушку с Иваном и построит им дом. Однако, так и не исполнил своего обещания, а наоборот, куда-то спрятал Грушу, так что Ивану, уже влюбленному в цыганку, пришлось долго разыскивать её. Но вдруг неожиданно счастье улыбнулось Головану: после того, как в отчаянии вышел он к речке и стал звать Грушу, она ни с того ни с сего отозвалась. Иван не подозревал, какие горькие последствия принесет эта встреча.

Глава семнадцатая: Отчаяние цыганки

Дальнейший разговор с Грушей не принес облегчения Ивану. Оказалось, что она не в себе, и пришла к речке, чтобы умереть, ведь не может снести предательства князя, который берет в жены другую. Расстроенная цыганка грозилась убить соперницу.

Глава восемнадцатая: Страшная просьба Груши

Груша поведала Ивану, что князь заставил девок-однодворок стеречь её, но под предлогом игры в прятки удалось сбежать от них. Так цыганка и оказалась у реки, где встретила Голована, а после недолгого разговора вдруг…попросила убить её, иначе станет самой позорной женщиной. Не помогли ни уговоры, ни яростное сопротивление. В конце концов, не выдержал Голован такого натиска и столкнул цыганку с обрыва в реку.

Глава девятнадцатая: на войне

Чувство вины за содеянное давило на Ивана, и когда подвернулся случай помочь двум старичкам, сына которых забирали в рекруты, Голован вызвался пойти вместо него. И пятнадцать лет пробыл на войне. Даже получил офицерский чин за подвиг: Иван сумел проложить мост через реку в то время как попытки других солдат сделать то же самое закончились гибелью. Но это не принесло ему желаемой радости. Через некоторое время Голован принял решение уйти в монастырь.

Глава двадцатая: Монах

Итак, мытарства странника подошли к своему завершению. Предсказание погибшего монаха в отношении него исполнилось. В монастыре Иван Северьяныч читал духовные книги и пророчествовал о скорой войне. Игумен отправил его в Соловки на Богомоление к Зосиме и Савватию. По дороге туда Голован и встретился с теми, кто на протяжении своего пути слушал его удивительный рассказ.

“Очарованный странник” – краткое содержание повести Н. С. Лескова

3.7 (73.33%) 3 votes

Лесков Hиколай Семенович

Очарованный странник

Н.С. ЛЕСКОВ

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.

После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом бедном, хотя и чрезвычайно старом русском поселке, грустнее которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.

Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем случае непременно виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих сведений.

Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго будто выдерживали.

Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели "расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить".

Какая же на это последовала резолюция?

М... н... не знаю, право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.

И прекрасно сделал, - откликнулся философ.

Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом человек солидный и религиозный.

А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.

Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.

Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.

Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах* - этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого*. Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".

Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, "бывалого". Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.

Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко выпуская слово за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться - это тоже пустяки, потому что есть такой человек, который все их положение самым легким манером очень просто может поправить.

Его спросили: кто же это такой человек, который ведает и исправляет дела самоубийц, после их смерти?

А вот кто-с, - отвечал богатырь-черноризец, - есть в московской епархии* в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, - так он ими орудует.

Как же вам это известно?

А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного митрополита Филарета.

Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это довольно сомнительно.

Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:

Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удивительного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому доказательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили?

Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю, и он от этого не отказался и начал следующее:

Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и оплакивает: "До чего, думает, я себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по крайней мере, владыка сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место заступил семью мою питал". Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И стал он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну, хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к ним в келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому что думали, будто служка им про кого-нибудь доложить пришел; ан, вместо служки, смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас узнали, что это преподобный Сергий*.

Похожие публикации